Думаю, что проблема «автор — интерпретатор» имеет помимо всего прочего и исторический аспект. Другими словами, в разные времена она решалась по-разному. Сегодня, например, чаще всего с пуристской строгостью относятся к воле композитора, запечатленной в нотном тексте. Такова норма, основное правило исполнительского искусства наших дней; приобщаем к этому мы и своих учеников.

Но вот если обратиться к истории, то лет семьдесят-восемьдесят назад было несколько по-другому: вспомните грамзаписи корифеев музыкального исполнительства начала века. Когда Пабло Казальс впервые выступил со своими знаменитыми интерпретациями виолончельных сочинений Баха, это произвело потрясающее впечатление. Сегодня, думаю, разгорелись бы жаркие споры, попробуй кто-нибудь трактовать Баха в подобной манере…
Короче, в живой художественной практике проблема «автор — исполнитель» всегда имеет конкретное сценическое решение.

Сегодня оно может выглядеть так, завтра иначе; в этом, быть может, вся прелесть исполнительства как искусства. Поэтому я несколько скептически отношусь к разного рода теоретическим выкладкам, предписывающим исполнителям — что им надо или не надо делать. Теории — теориями, а живая сценическая практика — практикой; только она и может ответить на вопрос: что хорошо, а что нет…

Л. Власежо: Когда я слышу разговоры об «индивидуальности» и «личности», мне обычно кажется, что категоричные противопоставления тут ни к чему. Одно, думается, должно находиться как бы «внутри» другого; первое внутри второго. Индивидуальное в искусстве «питается» теми животворными соками, которые имеют своим источником духовно-личностные богатства художника. И если этой питательной среды нет — индивидуальность чахнет, глохнет, сходит на нет, как мы это видим нередко на концертной сцене.